Тень каннибала - Страница 12

— Чепуха и банальщина, — сказал Мещеряков, воспользовавшись паузой в рассуждениях Забродова. — Ах, курочку жалко! Человек все-таки не курочка. Ты что, согласен, чтобы тебя съели?

— Я не согласен, чтобы меня закололи, как кабана, — ответил Илларион. — А что будет с моим телом после смерти, мне безразлично. Сам посуди, Андрей: какая разница, кто тебя съест — черви, какие-нибудь шакалы в горах или сосед по лестничной площадке? Некоторые, например, завещают свои тела анатомическим театрам, и после смерти их тупыми скальпелями режут на куски неумелые студенты, двоечники и лоботрясы. Это, по-твоему, лучше? Помню, у нас в полевом госпитале медбратом служил один такой… Окончил медучилище, получил диплом фельдшера и — в военкомат! Так вот, он рассказывал, как подрабатывал в анатомичке. Он там, видишь ли, головы вываривал.

— Что? — несколько сдавленным голосом переспросил Мещеряков.

— Головы, — повторил Илларион. — Вываривал. Положит в бак и варит до полного обалдения, пока, значит, мясо само отставать не начнет. Я так понимаю, им зачем-то были нужны черепа… Так вот, включил он как-то ночью плитку, открыл учебник и, ясное дело, закемарил. Ну, вода у него, конечно, выкипела, и пошло это дело гореть. Сгорело основательно — так, что и спасать нечего. Проснулся он от смрада. Кругом дым, вонь — в общем, полный апокалипсис. Заглянул он в свою кастрюльку, выматерился, открыл окошко и шварк туда эту самую голову вместе с кастрюлей! Благо под окошком сугроб без малого в человеческий рост. А наутро шла мимо бабулька, бутылки собирала. Видит — кастрюля… В общем, насилу откачали. А ведь тоже человек был.

— Врешь ты все, Забродов, — сказал полковник. Ему вдруг почудилось, что в кухне пахнет паленым. — Врешь и не краснеешь. Причем уже не в первый раз. Мне кажется, эту историю я от тебя уже слышал.

— За что купил, за то и продаю, — ответил Илларион. — А знаешь, к чему я это тебе рассказываю? Я считаю так: то, что какой-то маньяк предпочитает человечину другим сортам мяса — его личное дело. Страшно другое: он убивает людей — живых, здоровых, почти наверняка молодых и красивых…

— Почему молодых и красивых?

— Да потому что кому охота копаться в стариковском сале и счищать с морщинистой шкуры бородавки?

— Какая гадость, — с отвращением повторил Мещеряков. — А ты циник, Илларион.

— Я прагматик, — ничуть не обидевшись, парировал Забродов. — Причем исключительно в тех случаях, когда мне это выгодно.

Мещерякову показалось, что это опять была цитата, вот только он не знал, откуда именно, и потому не стал рисковать, уличая Иллариона в плагиате.

— Наше время — время прагматиков, — продолжал Забродов, подливая коньяку себе и полковнику и закуривая новую сигарету. — Я не знаю, хорошо это или плохо, но таково положение вещей. А этот ваш каннибал… Он романтик. На свой извращенный лад, конечно, но романтик — безумный и безнадежный. Вероятно, ему кажется, что он действует во имя каких-то высших целей, приносит жертвы какому-то мрачному божеству, которое в знак благодарности подарит ему вечную жизнь или что-нибудь еще столь же скучное и бесполезное, сколь и вожделенное для этого несчастного психа. И как бы он ни хитрил, как бы ни путал следы, наш прагматичный Сорокин непременно наступит ему на хвост своим тяжелым милицейским сапогом.

— Ты так говоришь, словно тебе его жалко, — заметил Мещеряков.

— Жалко, жалко, не сомневайся. Мне всех жалко, поскольку все мы части единого целого. Другое дело, что этот ваш маньяк — больная часть, объективно приносящая вред и потому подлежащая скорейшему удалению. Встретившись с ним на улице, я бы отвел его в укромный уголок и там пришиб не задумываясь, как комара. Если твоя конечность поражена гангреной, ты предпочтешь расстаться с ней, а не с жизнью, но это ведь не означает, что тебе ее не будет жалко, правда?

— Опять ты полез в кухонную философию, — проворчал Мещеряков. Неужели нельзя выпить спокойно и поговорить о чем-нибудь более аппетитном, чем каннибализм?

— С удовольствием, — сказал Илларион. — Хочу лишь напомнить тебе, что ты первый затронул эту тему.

— Ну, так я ведь просто пересказал свежую сплетню, — стал оправдываться Мещеряков. — А ты развел тут… тьфу ты, черт! Развел какую-то прозекторскую, честное слово. Даже блевать потянуло.

— В туалете лампочка перегорела, — быстро предупредил Илларион. Учти, полковник: запачкаешь пол — заставлю убирать.

— Прагматик, — пробормотал Мещеряков. Это прозвучало как ругательство. — Слушай, а капусты у тебя нет? Что-то я после всех этих разговоров на мясо смотреть не могу.

— Есть огурцы, — сказал Илларион. — Бочковые, соленые. Дать?

— Коньяк с солеными огурцами… Как-то… Мещеряков с сомнением покрутил в воздухе вилкой.

— Коньяк с капустой, конечно, лучше, — иронически заметил Илларион. Особенно с квашеной. Очень утонченное сочетание. Так дать тебе огурец?

— Не огурец, а огурцы, — строго поправил его полковник. — Давай, жлоб, открывай свои закрома.

Забродов рассмеялся и полез в холодильник, где на нижней полке у него стояла трехлитровая кастрюля с купленными накануне солеными огурцами.

О каннибале они больше не говорили, и, когда в одиннадцатом часу вечера подвыпивший полковник Мещеряков погрузился в такси и отправился к себе домой, настроение у него уже было не такое поганое, как в начале вечера. Общение с Забродовым, как всегда, помогло, и оставалось лишь сожалеть о том, что Илларион опять уезжает на неопределенный срок.

Уже подъезжая к дому, полковник спохватился, что так и не спросил у Иллариона, куда подевался его автомобиль, но потом расслабился и махнул рукой: какая, в сущности, разница?